Новый звук!.. Прислушиваюсь. Не сразу начинаю понимать, что это натужный “кашель” лопат. На мои доски с сухим треском сыпятся комья. Ей богу, жаль бархат! Хочется причитающе вопросить: “Его-то за что?” Должно быть, уже сейчас он обиженно блекнет под мерзлой глинистой грязью. Всего-то и удалось ему покрасоваться – жалких несколько часов под завывание труб и рокот барабана – и вот уже приговорен – в пике блеска и сиянии шелковистой свежести. Нелепо! Как же все нелепо! Даже земле, сонно шлепающейся на крышку гроба, в сущности, все равно. Ей, повидавшей за тысячелетия всякое, не привыкать к своему нескончаемому перемещению. Всю жизнь в ней скреблись и копались” с безжалостным небрежением полосуя траншеями и окопами. Может, потому и плевать ей на чувства заживо погребаемого бархата, как плевать на того, кто отгородился сосновым панцирем от ее черных неласковых объятий.

До чего все-таки противный звук! Шершавый перекат крошева над лицом. Я рад, что он становится глуше и глуше. Из-за него просто нет сил сосредоточиться, а мне обязательно надо собраться с мыслями. Назойливый, методичный, – он чертовски мешает! Правда, паузы между бросками заметно растягиваются, но что толку, если я знаю, что это всего лишь паузы. Всякий раз я напряженно жду очередного броска, и короткие временные интервалы до предела заполнены моим раздражением.

Может быть, они устают?.. Мои могильщики? Их ведь всего двое против мороза, тяжелой пешни и пары лопат, а в союзниках – проспиртованные мышцы да сипящие бронхи. Металл инструмента успел застудить ладони, вязнущее дыхание все настойчивее требует перекура.

Медленно!.. Как все это медленно!.. Впрочем, медленно ли? Что значит – это самое “медленно”? Не спеша, неторопливо, соразмеряя ход времени с нарастающей ломотой в суставах? А может, время – для них и есть та самая чудовищная ломота, что отстреливает ревматические секунды, подавая команды на остановку, на непродолжительный отдых?.. В состоянии ли кто-нибудь осознать скорость льющейся пустоты, этот условный поток жизни? Или времени нет вовсе?.. Шагают себе разные мысли, поспевая в ногу с закатами и восходами, теплом и холодом, а память отщелкивает эфемерные километры, полагая себя зеркалом минувших реалий. Пыхтит, трудится в грудной клетке мускулистый толстяк, сжигая пулеметную ленту ударов, косясь на подлязгивающий ближе и ближе конец, убеждаясь, что в запасе еще сотни патронов, калит трескучие капсюли, выдавая нерасчетливо-длинные очереди. Нет и не может быть времени, – есть одна лишь пульсирующая жизнь! Так он думает, и его можно понять. Пальба, грохот – все это нарочно. Оглушить себя и пространство, чтобы позже внимать далекому эху, ответной канонаде, надеясь, что настоящей тишине суждено подкрасться не скоро.

Где-то они сейчас, мои пули, пущенные в живот тучному своду? Пробились ли в космос, уподобившись метеорам, или все, как одна, вернулись на землю? Скорее всего, – второе. Планета слишком сильна, чтобы можно было так запросто от нее оторваться.

А ведь и я...

Господи! я тоже сейчас в земле! Боже мой! Что это? Что?

Вата в ушах, неясные всполохи перед глазами. Как черный накинутый на голову мешок, слепота давит и давит. И уже не слышен раздражающий земляной шорох.

Не думаю... Не МОГУ думать. Страх трясет ветхое решето, просеивая мысли мелким противным снегом. Из пустынных закоулков мозга доносятся поскуливающие взвизги. Где я?!.. Судорожная борьба с невидимым и неслышимым. Все до последней слабой искорки в моем замороженном мраке включается в напряженную попытку сдвинуть былое тело с места, сообщить ему хоть малейшее движение. Ведь у меня было тело! Туловище, руки, ноги... Они где-то здесь, рядом. В каком-нибудь полуметре! Да каком там полуметре, они – и есть я! Но почему тогда ничего не получается? Почему, черт возьми?!

Продолжаю посылать злые импульсы куда-то в промозглую тьму, и они ныряют в нее, как в затягивающуюся на глазах прорубь. Ни звука, ни отклика.

Господи! Как же так?.. Не могу представить свое жаркое сильное тело ледяной мумией. Это все доски! Они не позволяют мне двигаться! Тиски деревянного карцера... Или может, земля успела взломать их и, просунув хищный язык, прижала меня к полу, расплющив до полного паралича? Но тогда отчего я не утратил способности мыслить? Мертвые не в состоянии думать! Это же очевидно! Стало быть, я жив? Конечно! Ведь я слышал работу могильщиков, – значит, это не может быть смертью!

* * *

Оказывается, и в подобном состоянии есть что-то напоминающее сны. Да, да! Я только что спал! Или дремал – не знаю. И там, во сне, ко мне пришла память, приведя с собой за руку умиротворяющее спокойствие. Бесшумными гребками я словно одолел вакуумную полосу, вынырнув из черного болота, впервые увидев проблески света.

Прекрасно, когда что-то помнишь, способен хранить в сознании, по желанию выпуская перед собой на маленькую сцену, заново переживая часы и дни среди живого. Наблюдая прошлое, я отвлекаюсь от своей внешней слепоты, своих атрофированных чувств и неистребимых страхов. Почему-то сравнении напрашивается затемненная комната, без дверей, без окон, с высоким лепным потолком. И вот посреди этой комнаты зажигается свеча, вторая, – на стенах оживают знакомые тени, и, напрягая несуществующее зрение, я воссоздаю людей из плоти и крови, озвучивая их речь, прорисовывая мимику. При некотором усилии удается воспроизводить даже целые эпизоды. Играть в кукловода не столь уж трудно. Крохотный театр в полном моем распоряжении. Нужно лишь быть добросовестным суфлером, а это у меня, кажется, получается.

Доктор. Вежливый и предупредительный. Совсем молодой, с пушком вместо бритого глянца, но уже с отчетливо ощущаемым морозцем в глубине глаз. На лице – желание поскорее покончить с формальностями и распрощаться с родственниками покойного. Рыдания и сдавленные голоса не для него. В движениях и мимике молодого целителя – едва скрываемая досада. Люди так странно ведут себя! Где их мужество? Где их достоинство? Они готовы упрашивать, умолять, даже становиться на колени. Любое трезвое объяснение для них пустой звук. А что он, черт подери, может сделать!.. Такова жизнь, и люди в белом отнюдь не всесильны.

Удивительное дело! Только сейчас я рассматриваю руки доктора белые, ухоженные, аккуратно и быстро укладывающие инструмент в чемоданчик. В гибкой манипуляции пальцев – любовь к резиново-стальному инвентарю. Ученик Гиппократа напоминает новобранца, собирающего и разбирающего оружие. Оно еще не приелось ему, не успело внушить ненависти. С равнодушием проглотив множественные склянки, шприцы и ложечки, докторский чемоданчик, так не похожий на старые чеховские саквояжи, звонко захлопывается. Собравшиеся в комнате вздрагивают. Пытаюсь разглядеть всех по очереди, но отчего-то вместо лиц – пятна, распухшие и подурневшие. Сколько же здесь седины и морщин! Раньше я их не замечал. Или их не было вовсе?

Еще одна новость. Никак не могу сообразить, отчего так жарко руке. Довольно долго осваиваю эту мысль. Тепло означает жизнь, но откуда ей взяться в моем теле? Она покидает его, бросая безнадежно больного. Так сказал доктор, а ему виднее. И все же! Рука по-прежнему беспокоит меня. Она почти пылает! По какой такой причине?.. Наконец-то понимаю! Она в ладонях у брата. Он греет ее дыханием, воюя с моим холодом. Напрасный труд, и я заранее ему сочувствую.

Некто невидимый гасит экран телевизора. Театр меркнет. Я снова начинаю путаться, пройденные уроки забываются. Канат – далеко не то же самое, что асфальт. Учиться ходить по нему – все равно что учиться ходить заново. Я же на свой канат только-только ступил. И с первым же шагом потерял равновесие. Потому и путаюсь. Опять путаюсь... Сознание отказывается чему-либо давать объяснение. В потемках, спотыкаясь на каждом шагу, оно избирает самые сумасбродные маршруты. Гомонящей толпой мысли спешат следом

бубнящие, переругивающиеся, – наползающие друг на друга жучки и гусеницы. Энергичные и неповоротливые, болезненно-стеснительные и бесшабашно глупые, они вразнобой твердят о загробном мире. Смешно... Поблизости ни райских кущ, ни адского пламени. Ничего здесь нет. Только я... Буковка из алфавита. Звук, на произнесение которого не понадобится и секунды. Я... – и все!

Хорошо быть героем из боевой книжки. У него пара кулаков и пара ног, а главное – сумасбродная цель. Потому он и бегает, и молотит кулаками куда ни попадя. Ему кровь из носу нужно добиться своей смешнущей цели. Без этого ему грустно, без этого ему невозможно существовать. А я? Что делать мне? Все мое движение свернуто в клубок – все равно, что ручей, бурлящий по кругу в чреве стиральной машины. Думать, вспоминать, фантазировать и предполагать – вот мои нынешние глаголы.

Кто же я теперь и кто я вообще? В каком словаре дается определение личности и индивида? Я... Первое слово, выдуманное нашим пращуром, пожелавшим провести грань между собой и соседом. До этого были мы – безликие и безъязыкие, грозные и зубастые. Но некто рыкнул, и появилось Я... Но это внешне, а внутренне – ни ответов, ни гипотез. Откуда вообще оно могло взяться – это робкое самомнение, вытканное из множества сомнительных идеек? Идеек преимущественно чужих – и потому тоже загадочных? Ибо ВСЕ чужим быть тоже не может. И отчего суждено ему существовать в таком одиночестве, терпя горькую неповторимость?

А ведь действительно – холодно. Мне, а стало быть, и моему маленькому диктатору, подчинившему себе целое государство, страну, запутавшуюся в противоречиях, в анархии и нигилизме. Зачем оно было ему нужно – такое государство Хаос и неблагополучие на двух неустойчивых опорах? Или, может, я ошибаюсь – и именно подобные государства более всего нуждаются в диктаторах, как сами диктаторы нуждаются в подобных государствах? Возможно, что так. И тогда следует примириться с предположением, что какой-нибудь микроб из наиболее мускулистых, с челюстями помощнее, оседлав пустующий трон, уже к трем-четырем младенческим годам заставляет нас желать и осуществлять желания всеми доступными средствами.

Вспомним себя! В те же четыре года, еще ковыляя к горизонту на пухлых кривых ножках, мы уже способны проявлять удивительную твердость, точно зная, чего хотим – леденец, яблоко или игрушку. Мечты наши ясно очерчены и предметны. Их много, страшно много. И с каждым днем мы действуем все увереннее, замечательно чувствуя, когда лучше попросить, а когда и потребовать в полный голос. Вбирая в себя осуществленные желания, жизнь из ручья превращается в мутную ленивую реку. Она редко становится океаном, но почти всегда замедляет ход, забывая о стремнинах и перекатах.

Глупо! Тысячу раз глупо... Но, видимо, не вписаться сгустку нейронов – крошке, вобравшей в себя сотни ЭВМ, в смутное САМОСОЗНАНИЕ, как не постигнуть последнему САМООСОЗНАНИЯ! Великое и идеальное, не теряющееся перед окружающим, готово спасовать перед собственной сутью! И потому с удвоенным рвением оно обрушивается на близлежащее.

Но... Хочется спуститься вниз, на землю. Действительно! Если мозг со всеми его придатками и декартовыми железами застыл, умер, отчего не погибло сознание? Идеальность бытия?.. Формула скользкая и колючая, как выловленный ерш – и при этом чрезвычайно многообещающая. Да и почему нет? Возможно вообще все! Вторая жизнь, третья... – все в этом мире было, есть и будет. Может статься и так, что я вечен. Как все живущие на земле. Луч с началом и без конца. Или вообще прямая?..

Прямая...

Сумасшедший...

Интересно, возможно ли подобное в моем нынешнем состоянии? Или это уже произошло?.. Честное слово, даже забавно! Неужели и так бывает? То есть, там, снаружи, – смирительная рубаха и эпилептические припадки, а здесь – я, сжавшийся в комок, умудрившийся затаиться и уцелеть. Все равно что батискаф, пребывающий у дна и не чувствующий ярости волн. Но тогда как же быть с тем доктором? Ведь я помню его лицо, помню хищный блеск укладываемых в чемоданчик инструментов. И звук шлепающейся на гроб земли – тоже помню! Или это только игра воображения?

Хватит!

Тысячу раз - хватит! Иначе я действительно спячу. Мыслить, как и жить, следует отрезками – умеренными, с четко обозначенными границами. На сегодня мне пора ставить точку. Будем размечать время искусственно. Пусть это будет СЕГОДНЯ, а завтра будет ЗАВТРА. И так далее. Незачем суетиться и спешить. Отсуетились. Пауза, перерыв, забвение...

* * *

Какое-то особое пробуждение. Что-то изменилось, но никак не пойму – что. Некоторое время настороженно прислушиваюсь, и вдруг...

Кто это?! Кто?!.. Здесь, рядом со мной!

Зигзаги молний и вспышки прожекторов в моей напрягшейся мгле. Вернувшийся страх и судорожная борьба неизвестно с чем. Что-то вторгнулось в мой мир – чужое, незнакомое... Полное ощущение беззащитности. Нечем прикрыться и ощетиниться. До сих пор моя тьма принадлежала только мне, и вот в ее оголенных просторах появилось нечто, заставившее мысли трусливо и беспомощно заметаться. Паника обращает в вибрирующую крупицу, воображение обильно поливает из жестяной лейки стремительные всходы. Имя им – УЖАС.

И лишь с большим запозданием приходит ОЩУЩЕНИЕ. ИХ много. Здесь, совсем близко, за смерзшимися пластами земли, справа и слева и где-то глубоко подо мной. Удивительно, что я все еще не отучился понимать пространство. Теперь это помогает. Я чувствую, что они кругом. Они – такие же, как я – холодные, окаменевшие, думающие о чем-то своем. Чуть легче от того, что я это сообразил. И все-таки... Мне кажется... То есть я пугающим образом знаю, что и они ощущают меня. Может быть, даже давно – с первого момента моего появления здесь. Бередя пастбище моих дум, мысли их явственно шевелятся, – мягкие волосяные водоросли, протянувшиеся отовсюду. Чудовищно, но, вероятно, я должен буду привыкнуть к ним. Ведь мы только чувствуем друг друга, но, слава Богу, не понимаем. Была бы настоящая катастрофа, если б они сумели проникнуть во все то, что я сейчас переживаю. Увы, все мы исступленно верим в надежность костяных копилок. Скрытое под черепами – тайна за семью печатями. Мимика, жесты могут означать что угодно, но далеко не всегда за ними стоит упрятанное внутри. Уже от самой природы мы хитры и двуличны. Раскрой нас, выстави на всеобщее обозрение, и начнется невообразимое! Агония, приправленная стыдом и смятением. Хаос, в котором мир, несомненно, погибнет.

Может, оттого и витаем мы тут, в черном непроглядном океане, как в той прежней своей жизни - старательно соблюдая нейтралитет.

Привыкнуть к проявившимся из небытия соседям непросто. Для этого, как минимум, необходимо время, а время – величина загадочная, и я окончательно перестал его понимать. У всех у нас, лежащих здесь, оно разное. У спящих оно дремлет, но принимается стрекотать беспокойным кузнечиком при первых признаках пробуждения. Есть среди нас и такие, которые, как мне кажется, не просыпаются вовсе. Их секунды – ленивые, тусклые пузыри, кое-как выползающие из болота... Впрочем, о времени больше не стоит. Довольно загадок! Хочется о чем-то попроще – например, о нашем субъективном пространстве.

Строго говоря, это энный объем земли, густо нашпигованный созданиями вроде меня. Кладбище... Да, да, – обыкновенное кладбище! Сказать по правде, в первый момент, придя к подобному выводу, я испытал разочарование. Думалось о чем-то ином. О гигантских просторах, о космосе, о каком-нибудь немыслимом шестом измерении. Тогда я мог бы наблюдать звезды и вращение спутников, искрящиеся потоки астероидов, что угодно, только не эту тьму. Хотя можно ли видеть без глаз?.. Не знаю. Опять не знаю.

Все чаще задумываюсь, отчего наступают мои здешние сны? Ведь идеальное сознание, если оно действительно идеально” не должно уставать. Зачем ему сон? Или высшая форма призрачного существования тоже нуждается в отдыхе? Ведь, по сути, вся ее идеальность – в нашем ограниченном понимании мира. Что знаем мы о жизни ДО и ПОСЛЕ, о жизни ВОВНЕ? Абсолютно ничего. Но значит ли это, что этой самой жизни не существует вовсе? Отнюдь. Напротив, мы категорически утверждаем: природа не терпит пустоты! А если нет пустоты, значит, всегда и везде есть ЧТО-ТО?..

* * *

Мои соседи меня почти не беспокоят, но с ОЩУЩЕНИЕМ происходят явные перемены. С каждым днем оно растет, перенося пограничные вешки дальше и дальше. А сегодня впервые почувствовал деревья, их цепкие пальцастые корни и слабый, промороженный скрип, идущий из глубины стылой волокнистой сердцевины. Чем-то они сродни окружающим меня мертвецам, и все же есть характерное отличие, какой-то едва уловимый оттенок. Чем-то эти деревья не похожи на нас, но чем? Проснувшись, сделал неожиданное предположение: может быть, тем, что они живые?..

Ночь... Я почти уверен в этом. Над моими деревьями разлита огромная чернильная лужа с редкими, приклеившимися к ней серебристыми мошками. Легкий ветерок теребит голые ветви, дыханием студит кору, и дрожь идет по стволам вниз” до самой земли. Жаль, что не показалась луна. Наверняка, я почувствовал бы ее – желтоликую азиатку в парандже из дымчатых туч. Я играл бы в ее холодном сиянии, касаясь рассыпанных в воздухе лучей, словно уставший после дневных хлопот арфист. Я любовался бы ее загадочным профилем, нашептывал ласковые слова, придумывая комплименты, которых никогда не произносили человеческие уста. Но луны нет, и неясная грусть от тишины, зависшей меж звезд земных и звезд небесных, сковывает мысли. Бледность уснувшего снега, ловящего тени редких крестов и полумесяцев, – ни что иное, как бледность моего нынешнего лица.

Когда-то таким же образом я сидел на исцарапанных перочинными ножиками парковых скамейках, под кронами лип и тополей, прислушиваясь к шелесту леса, следя за мудреными виражами летучих мышей. Что-то похожее ощущал я в те юные и беспокойные годы. Только иная тональность преобладала в той старой моей задумчивости. И не было сегодняшней пустоты, потому что было огромное, не охватываемое глазом будущее. Сейчас я, может быть, вечен, но будущего уже нет. Странная штука, не правда ли?

* * *

Внимательно слежу за тем, как растет ОЩУЩЕНИЕ. Это не глаза и не уши, – это нечто новое, чего я не знал раньше. Я начинаю осязать на расстоянии, независимо от препятствий, и уже сейчас способен различить примятую слоем снега траву, камни, остекленевших в спекшемся пироге земли букашек. Я не понимаю дум своих соседей и потому стараюсь поменьше беспокоить их. С проснувшимся любопытством я занимаюсь исследованием земных толщ и не отвлекаюсь на постороннее. Никогда не догадывался, что подобное занятие может оказаться столь увлекательным. Все свои находки я тщательно сортирую, после чего стараюсь воссоздать их нехитрую предысторию. Иногда получается весьма занятно, но чаще всего до того грустно, что о придуманном хочется поскорее забыть.

ОЩУЩЕНИЕ растет чрезвычайно быстро, что заставляет всерьез беспокоиться. До каких пределов оно разовьется? Непривычные возможности попеременно и пугают, и радуют. Но пока я предпочитаю не торопиться, и продолжаю осваиваться в своем черном мире.

Все чаще навещают мысли о духах, привидениях и прочей мистической чепухе. Впрочем, чепухой я это уже не называю. Возможно, потому, что надеюсь на сокровенное.

Может быть, я раб и вся моя тоска – всего-навсего тоска по тюрьме, из которой я вырвался, но даже если это и так, то что же с этим делать? Я любил тот свой мир. Ругал последними словами и все равно любил. В этой самой любви я сейчас и признаюсь.

* * *

Это походило на ожог! Боль, о которой я стал уже забывать. Почти физическая. Шок и желание вскрикнуть.

Человек подошел к могиле и торопливо положил что-то на камни. Цветы? Ну да! Конечно!.. Еще теплые, с трепетным ароматом жизни. А рядом он. Или она?.. Господи! Здесь, у могилы, дышало живое существо, а я даже не мог его окликнуть и поприветствовать.

Застигнутый врасплох, я ошеломленно следил за происходящим, и весь мой покой погибал, рушился, пожираемый жарким пламенем. Расплавленная волна протопила землю, обратив ее в пар, в бурлящий хаос. После холода, мерзлых деревьев и мертвецов – это казалось страшным.

Родной, близкий человек, посланец из дорогого мне мира. Как мог я забыть о них! Как мог позволить себе успокоиться! Остановив бег мыслей, я впитывал огненные потоки, покрываясь болезненными волдырями. И слушал, как там, в стучащем надо мной сердце, я снова метался на мокрых простынях, горел температурой и бредил. Я был живым в этом сердце! И, ветвясь, прорывалось вширь мое ОЩУЩЕНИЕ. С треском потянулись зыбкие нити, извиваясь и лопаясь, стремясь к обжигающему теплу. Человек уходил. Уже уходил!.. Я не успевал за ним, и снег таял у оградки, исходил паром от моих усилий. С беззвучным стоном я втянул стебельки цветов в раздавшуюся почву и выпростал из них корешки. Я знал: теперь им не погибнуть. Жар, зародившийся в земле, обогреет цветы, будет вовремя поить растопленным снегом.

Последние сантиметры. Хрустнули ребра преград, и раскручивающимся серпантином чувственные волны взвились на волю. Туда! Вслед за уходящей ЖИЗНЬЮ!

Я ДВИГАЛСЯ! И не ожившим зомби, не молочным призраком, чем-то иным. Гибкие призрачные нити струились по сугробам, огибая чугунные оградки и постаменты, выползая на грязную дорогу. Я пытался перемещаться вслед за человеком, и я настиг его без особого труда. Он шел впереди, явственно излучая боль, и гуттаперчевыми змеями за ним продолжало тянуться мое ОЩУШЕНИЕ. Я был все еще там, на кладбище, но я был уже и здесь. Его ноги мелькали совсем рядом. Присматриваясь к ним, я стлался над самой землей. Мне не мешали ни мерзлый асфальт, ни наледь, ни чужие путаные следы.

* * *

Все переменилось. Абсолютно все!..

Могилы я больше не ощущаю. Разве что донесется иной раз отдаленный вздох проседающих сосновых досок, а я давно уже здесь, наверху, и солнце, приклеенное к пасмурному зениту, пощипывает меня острыми лучиками. Оно ведет себя не совсем обычно – медленно с натугой мерцает – чаще всего вяло, но порой неожиданно ярко. Мне оно представляется чьим-то сердцем. Может быть, даже моим. Кто-то, шутя, подбросил его ввысь, а оно вдруг раздумало падать.

Небо... Мягкое, выстеленное дымчатой ватой или солнечно-голубое. Моя нынешняя акватория. А обнявшая гроб земля – давно позади. Возможно, это вторая ступень – и далеко не последняя. Всякий взлет – это труд. Без него можно навеки остаться в земле. Но мое освобождение состоялось. Выбираясь на волю, я успел мельком впитать в себя образ скромного жестяного памятника. Свежевыкрашенный, с маленькой” порозовевшей не то от мороза, не то от волнения звездочкой.

Памятник... То, к чему испытываешь робость, и что так напоминает своих выстроившихся справа и слева коллег, различающихся разве что фотографиями и короткими надписями. Каменные, железные, статные и невзрачные. Больше, конечно, статных. Втайне люди всегда, вероятно, завидовали Рамзесам и Хеопсам. А может быть, памятник в самом деле символизирует долг. То, что недодано и недоплачено при жизни. Долг, потерявший адресата и потому ставший бессмыслицей. Но разве кого испугаешь отсутствием смысла? Безумная отвага – термин, давно ставший расхожим.

Каждый день теперь, а вернее, каждую ночь я мучительно умираю. Не единожды и не дважды – во снах близких, до которых удалось, наконец, дотянуться. Это всего лишь сны, но в них мне приходится задыхаться и синеть, корчиться от боли и падать. И всякий раз надо мной склоняются чьи-то глаза, по каплям источающие сострадание. Тяжелая, отвратительная работа – растравливать души близких. Но это только ночью. А днем, разбитый и опустошенный, я парю в воздухе, на сумасшедшей высоте, тупо наблюдай мерцающее светило. Подо мной дымные городские улицы, сверкающие изморозью парки, люди, облаченные в шубы, с облачками пара над меховыми шапками. Улетев от кладбища, я почти прозрел. Я могу видеть, хотя не ощущаю своего зрения, и все еще не знаю, стоит ли быть поводырем бестелесного мозга, соглядатаем без голоса.

К вечеру я прихожу в себя и хворостиной сгоняю болтливые мысли в единое стадо, пробую анализировать и рассуждать, все более постигая бессилие своего интеллекта.

К чему все это? Зачем?.. Моя вторая бесплотная жизнь, не мучимая ни жаждой, ни голодом... Порой мне чудится, что я близок к ответу, и даже если ответа не существует, я вот-вот выдумаю его. Ведь так и случается со всеми людскими вопросами. Абстракциям всегда предпочитается верная или неверная конкретика. А сочинить ее, подогнать под существующие нормы – не столь уж и сложно. Главное, чтобы она отвечала пожеланиям большинства. Таким образом творится политика, наука, философия, – и разве не здорово, что у нас всегда есть шанс отыскать корень и первопричину всего сущего! И плацебо – тоже лекарство! Вот и я продолжаю размышлять, не теряя надежды разгадать однажды самого себя, или придумать на сей счет правдоподобную версию. В сущности, это перевал, на склонах которого еще надо как следует попотеть. Версий хватает, и ничто не мешает мне терпеливо перебирать их.

Итак, что это?.. Очередная возможность понять свой уход? Своего рода кара, возмездие или последнее неспешное “прости”?.. Слишком уж краток момент перехода. Слишком пугающ. Мудрая трезвость требует спокойствия. Вот его-то я и получил. И все свои незатейливые догадки я неспешно изучаю, взвешивая на ладонях, просматривая на просвет, пробуя на зуб. Иногда это сопряжено с волнующей радостью, а иногда мне начинает казаться, что я – черешок надрезанного стебля, уныло наблюдающий работу литовки. Старуха, столь часто страшившая нас при жизни, не спешит удалиться. Души людей – лучшие из возможных зеркал, и костлявая глядит не наглядится в них, щеря беззубый рот, поправляя косынку, степенно охорашиваясь.

* * *

Наверное, я никогда не пойму своей новой сути, как при жизни не понимал тела с его тихим и робким голосом, с разбойными повадками хищника и мягким болезненным сердцем. Единственное, что можно сказать твердо, так это то, что нынешняя моя жизнь – не паралич, не сумасшествие и не летаргия. Бестелесное сие существование мне придется осмысливать еще долгие месяцы, а возможно, и десятилетия. Быть может, я даже привыкну к нему, как привыкает ребенок к окружающему, принимая на веру цвета, запахи и звуки. И, вероятно, это не самое печальное. Вера не допускает пустоты, и пока я жив, мне НУЖНО во что-нибудь верить. Вот я и верю. В теплую бархатистость лета, в красоту звезд. Верю, что миг очередного перевоплощения не за горами. Более того – я даже чувствую его. И знаю, что мог бы остаться там, в холодной беззвучной мерзлоте, под крестами и полумесяцами, знаю, что многие там так и остались, и мое счастье, что жизнь распорядилась иначе, растворив меня в жарких снах оттепели родных.

Я перестал умирать, я почти живу – многократно в течение одной ночи. Бывает, меня беспокоят и днем, отрывая от картин неба с унылым зрачком солнца, приглашая в жизнь. И я послушно плыву на зов, минуя шиферные крыши, антенны домов и стынущий ледник кладбища.

* * *

Вечер... Город в искристых огнях. Мне кажется, он улыбчиво щурится, глядя на звезды. Чутко прислушиваюсь... Да, да! Меня снова зовут! Радуюсь, как мальчишка – и вновь повторяются детские сны. Вытянувшись стрункой, я лечу, и город распахивает объятия, спешит навстречу.

Здравствуй, прокопченный каменный монстр! Вот мы и снова встретились!..

Пикирую вниз по крутой дуге и вижу, как прохожие задирают головы. Дорогие мои! Не мучьте себя вопросами. Это не НЛО и не комета. Это я. Всего-навсего я...